В текстах Грина абсолютно, ни на капельку нет ни юмора, ни самоиронии. Он очень серьёзен. Но эта серьёзность не напыщенная и величавая, а простая и незамысловатая. Грину удаётся писать о возвышенной романтике такими словами, что пафосных нот, от которых продвинутый читатель, почувствовав фальшь, морщит нос, у него не проскальзывает. Это дано не каждому. И Грина я люблю.
И логическим продолжением Грина был бы автор, который бы в свои сходные тексты вводил, демонстративно слегка отстраняясь от несерьёзной романтики, пародируя её, самоиронию и неожиданные, переворачивающие всё вверх головой юмористические финалы. И в такие авторы я назначаю Илью Варшавского. Это у него нет-нет, да и почувствуешь вдруг среди человекообразных роботов и космических пиратов тот неповторимый гриновский аромат улиц чужих городов и таинственных незнакомок. Но, конечно, после самопародии развиваться направлению уже и некуда. Это тупик.
Если же ты, мой дорогой дневник, даже не потому, что тебе интересно моё мнение, а так, из праздного любопытства и от скуки, спросишь меня, откуда я бы выводил Грина, то я, конечно, сказал бы, наверное, про Джека Лондона и Герберта Уэллса, а оттуда через Конан-Дойла протянул бы нить к готике Эдгара Аллана По. А отечественный корень писателя я бы, наверное, проводил бы из тоже в русском смысле готичных Гоголя и Достоевского, а из них же росла бы, параллельно Грину-Варшавскому, другая зелёная веточка русской словесности, более пышная, - Ильф и Петров с Булгаковым, и далее среди прочих Стругацкие с Булычевым. А в самом низу, в глубине чернозёма, я бы расположил Александра Сергеевича Пушкина, потому что он – наше всё, и на его плечах стоят и хорошие писатели и поэты – удивительно чувствующие структуру и ритм русского языка, как Платонов, или про муки и скуку любви пишущие правдивыми и пронзительными словами, как Бунин, и пошлые популярные, не в силах в жалких попытках выразить своё постмодернистское «я» на русском и переходящие к концу жизни на английский язык.