Я думал о том, что настоящих Фадеева и Шолохова — того и другого — сердила непременность сочетания их фамилий (не говорили же, например, никогда «Симонов — Твардовский»).
Известный всем замысел: назначить в каждой области знания одного самого главного человека и видеть структуру власти системой матрешек, вбирающей в себя одну за другой неумолимо уменьшающиеся копии.
С гуманитарными дисциплинами замысел иногда и буксовал: одно дело назначить посредственность выдающимся деятелем, другое — довериться посредственности целиком; и при расхожем мнении, что самые крупные таланты сознательно Сталиным уничтожались, признаем всё-таки, что преобразовать талант в дельного придворного вождь всё же пытался и удачи на этом пути случались.
И думаю, что за все сталинские времена большей удачи, чем назначение Александра Александровича Фадеева на роль писательского министра, у вождя-режиссёра (главного режиссёра) при распределении ролей — основного условия для успеха спектакля любой значимости — не отыщешь.
Кто ещё из министров пользовался такой любовью подчиненных, каких бы несправедливостей в отношении к ним он ни совершал? Кто из министров мог запойно пить, кто так пел, как пел в застолье Фадеев, кого так любили женщины (и мужчины, между прочим, не очень уступали им в этом — без малейшего намёка на перемену сексуальной ориентации). И кто (из министров опять же) находил столько времени на то, чтобы на чувства женщин ответить?
Но при всём при том никто из министров (и боюсь, что не только писательских) с такой точностью не улавливал (осечки по пальцам перечтешь) направления сталинской мысли, касавшейся литературы, не превращал их в факсимильные, окрашенные собственной индивидуальностью решения — и с жестокостью советских полководцев не проводил их в жизнь.
Все последующие писательские министры неизбежно сравнивались с Александром Александровичем — и всегда в таком сравнении проигрывали.
Обречены были на проигрыш.
Ну, решил бы, скажем, Сталин сделать начальником и Шолохова (фигуру в литературном отношении помощнее) или каким-нибудь образом соединить их в руководстве («По деревне мы идём, оба председатели, мы к тебе не пристаём, иди к такой-то матери») — эффект был бы гораздо меньшим.
Решение сделать Фадеева начальником, а Шолохова вроде бы выведенным за скобки субординации, но всё же не начальником (нюанс при строгости нашей дисциплины существенный) намного остроумнее, чем какое-либо другое.
Сталин дорожил удачей своего решения. Но возможное соперничество между Фадеевым и Шолоховым при такой расстановке фигур на официальной литературной доске могло его и развлекать.
Почему недолюбливал Фадеева Шолохов, понятно: тот не сочинил «Тихого Дона», но жил с такими привилегиями и полномочиями, словно сочинил.
Любивший Фадеева Корней Иванович Чуковский всё же записал себе для памяти разговор в гостинице «Националь» с Шолоховым о Фадееве, где Шолохов говорил о Фадееве раздраженно, называл Сашкой, иронизировал, что Фадееву нравится, когда писатели ждут его в приёмной: «А ты попробуй быть просто Фадеевым, не членом ЦК».
Понятно, почему недолюбливал Шолохова Фадеев, — причина, в общем, та же. Притом что в письме (ещё довоенном) Ангелине Осиповне он писал об ощущении в себе силы большей, чем у остальных писателей, «Тихого Дона» он не сочинил.
Я давно, ещё в школе, читал «Тихий Дон» и так и не собрался перечесть его позднее, когда за свою жизнь кое-что прочёл и мог бы сравнивать.
Поэтому верю на слово тем, кто считает роман Михаила Шолохова великим. И не хочу верить, что кто-то сочинил этот роман за него. Чьими-то записями или дневниками он, наверное, мог воспользоваться, но надо же было и понять ценность этих дневников в столь молодом возрасте. А кто мешал другим (и тому же Фадееву) найти рукопись, от которой можно было оттолкнуться в большой собственный замысел?
Верю Василию Шукшину, например, который остался под большим впечатлением от встречи с Шолоховым в станице Вешенской.
Сам я видел Шолохова один раз — в Москве, в конференц-зале агентства печати «Новости», когда организовали встречу с ним для французских журналистов.
Французов усадили в первый ряд, чтобы они могли задавать вопросы нашему классику. А на сцене были Шолохов и председатель правления агентства Борис Сергеевич Бурков.
Что-то, видимо, с вопросами и ответами не клеилось, и Буркову хотелось форсировать разговор. В завершение встречи он всё порывался поцеловать Михаила Александровича.
Руководитель АПН был ощутимо выше ростом, чем автор «Тихого Дона». Автор, однако, уклонялся от объятий Буркова — сказал, что не хочет целоваться с «этим старым политиком», а лучше поцелует журналистку из первого ряда: «Французский коньяк я пил [это, кстати, бросалось в глаза], а целовать француженок не приходилось…»
Вырвавшись из бурковских объятий, писатель шагнул с невысокой сцены прямо к француженке из первого ряда — его еле подхватили, предохранив от возможной при падении травмы.
В принятой с тех ещё пор литературной иерархии Александр Фадеев стоял выше, чем мой отец, что не мешает мне, однако, проводить неожиданные параллели между их внутренней жизнью.
У отца, надо сказать, и в годы безвестности я никаких комплексов по отношению к знаменитому коллеге не замечал.
Несомненная симпатия отца к Фадееву не связана была с отношением к писательскому дару Александра Александровича.
Поэт Семён Израилевич Липкин — человек, крайне сдержанно относившийся к моему отцу (к Фадееву, в общем, тоже сдержанно, но всё же лучше, уважительнее или сочувственнее), — раза два или три рассказывал мне про случай из послевоенной переделкинской жизни, когда отец якобы сказал Александру Александровичу: «Эпигона Льва Николаевича Толстого прошу уйти с моего участка!»
Я не до конца поверил в правдивость этого рассказа — ситуация выглядит несколько комично: в общем-то самовольный арендатор, мой отец прогоняет с принадлежавшего Литфонду участка начальника, которому и Литфонд подчинён. Но и Липкин не отличался склонностью фантазировать, наоборот, был педантичен и строг в точности фактов — и я рискнул привести этот забавный эпизод, полагаясь на память Семёна Израилевича.
Отец спокойно отнесся к прекращению завязавшихся в конце войны отношений с Фадеевым. Он вообще не стремился к дружбе с кем-либо в писательском поселке — правда, я знал, что перед войной новосёл довольно быстро сошёлся со многими старожилами (четыре года в те времена — немалый срок для постоянного жительства в дачном Переделкине). Но на моей памяти после полутора послевоенных лет никто, кроме Корнея Ивановича Чуковского и Александра Остаповича Авдеенко, державшего свою «татру» в нашем пустующем после продажи машины гараже, из примечательных насельников нашего городка к нам на дачу не заходил.
Только лет через десять возник Сергей Сергеевич Смирнов — они с отцом вместе ездили в Будапешт и начали дружить, редкий для отца случай. Ну и молодые тогда писатели, жившие в Доме творчества, иногда заходили: Владимир Тендряков, Григорий Бакланов, Юрий Казаков, Василий Аксенов, ещё кто-то…
Отец и не вспоминал почти про Александра Александровича, но вдруг встрепенулся, когда в газете прочёл о работе Фадеева над романом «Чёрная металлургия» — журнал «Огонек» опубликовал главы, кажется, две.
Отношения писателя с властью, если уж обойтись без неё нельзя, надо искать не в сохранившихся чудом или по бюрократическому замыслу всё той же власти документах, как поступают историки — и правильно, наверное, делают (исходя из своего профессионального кодекса), — а, наоборот, в текстах незаписанных, несуществующих, принесенных в дань тому, что казалось главным, вернее, интерпретировалось властью как главное.
Но что же главнее текстов, чей смысл никем не предписан, какие ещё отношения могут быть для писателя важнее, чем отношения с персонажами, поселёнными в его судьбе?
На мой взгляд, не менее интересно и поселение самого автора в судьбу персонажа.
Конечно, в авторстве так и не записанных текстов есть что-то мистическое, но это всё же скорее факт биографии, а не судьбы — линия судьбы проходит по рукописи, иначе как же её проследить?
Отец мой вряд ли мог знать, с каких верхов Фадееву была спущена — опять спущена — новая тема.
Маленков — второй в ту пору человек в партии. Его соперник на идеологическом фронте Жданов два года как умер в довольно молодые для начальника годы, при обстоятельствах, которые позже, когда заваривалось знаменитое «дело врачей», сочли странными, и врачей, лечивших члена Политбюро, обвинили в его смерти. Со смертью этому соратнику Сталина, считай, повезло: в предшествующем «делу врачей» «ленинградском деле» верх взяла группа Маленкова — и соратников Жданова, заправлявших во время войны партийной организацией Ленинграда, вскоре после того как сделались они москвичами, кандидатами в члены Политбюро, расстреляли. Так вот, Маленков инициировал работу Фадеева над романом, где прогрессивным металлургам противостояли замаскированные под учёных вредители. По велению Маленкова писателю предоставили все материалы, подтверждавшие злодеяния вредителей.
Не думаю, что тема романа о металлургах увлекла Фадеева в той же мере, в какой увлекла его «Молодая гвардия». Но подозреваю, что на этот раз пригрезился ему пресловутый эпический масштаб предстоящего повествования.
Стреноженных идеологически советских писателей всё равно не оставляла мечта о чем-то непременно грандиозном по размаху — не «Война и мир», так «Тихий Дон».
Василий Гроссман в итоге и написал такую книгу, но для этого надо было перестать быть внутренне стреноженным, преодолеть страх перед критикой и запретом.
А как мог избавиться от пут много знающий и больше других понимающий Фадеев, выполнявший к тому же государственный заказ?
Некоторым кажется скучным, излишне производственно приземлённым название начатого Фадеевым романа — «Чёрная металлургия”. Но мне название нравится, метафора очевидна: всё в нашей жизни переплавится, и выйдем из переплавки закалёнными, как чугун или сталь. Глядишь, в школьной программе «Металлургия» Фадеева стала бы рядом с «Молодой гвардией» и другой «Сталью» — Николая Островского, поднятой у нас в целях воспитания молодежи как бы не выше «Тихого Дона». (В школе, насколько я помню, изучали не «Дон», а «Поднятую целину».)