Ещё по-настоящему не рассвело, в воздухе висела сырая предутренняя мгла. Мы тщетно пытались рассмотреть в тумане какие-либо признаки приближавшегося берега. Каждый из нас в нетерпении ждал первых впечатлений о стране, где предстояло жить и работать. Всех стоявших на палубе волновал один и тот же вопрос: «Какая ты, Страна восходящего солнца, какими сюрпризами встретишь нас, советских посланцев?»
Известно, что японцы по своей природе отличные моряки. Выросшие у моря и связавшие с ним свою судьбу, они любят море, знают его капризный нрав. Вот и сейчас «Кэйхи-мару» смело двигался в лабиринте береговых скал, капитан и штурман, несмотря на плохую видимость, безошибочно вели свой корабль к причалу.
Вежливые и всегда улыбавшиеся нам во Владивостоке и во время рейса члены команды по мере приближения к берегам Японии становились неузнаваемыми. Куда что девалось? Матросы смотрели на нас неприветливо, с холодными, злыми лицами суетились они вокруг нас. Мешая японские, английские и русские слова, бой-японец настойчиво требовал покинуть палубу и оставаться в каютах. Пришлось возвращаться в душную каюту. Что поделаешь, таков, видимо, порядок.
Долгожданный японский берег появился совершенно неожиданно в удалении не более полумили от парохода. Продолжая маневрировать между береговыми выступами, стенкой-волнорезом, двигавшимися навстречу судами и суденышками, которые встречались все в большем количестве, «Кэйхи-мару» заметно сбавлял скорость двигателей, пока не остановился совсем. С подчеркнутой важностью на борт поднялись портовые власти, чтобы заблаговременно, ещё до того, как пароход встанет к причальной стенке, произвести необходимые въездные формальности. Прибывшие чиновники приступили с серьёзными лицами к проверке документов и опросу пассажиров, точно разыскивая крупного преступника, контрабандиста или международного шпиона.
Все пассажиры попритихли. Мы – официальные представители Советского государства, нам бояться нечего. Но кроме нас на этом пароходе прибыли несколько еврейских переселенцев из фашистской Германии, направлявшихся через Японию не то в Австралию, не то в Южную Америку в поисках нового пристанища. Вот им от прибывших властей пришлось туго. Нас, советских пассажиров, чиновники принимали в салоне, соблюдая какой-то минимум официальных приличий, тогда как переселенцев буквально трясли. Им запретили покидать трюм, где они размещались от Владивостока до Цуруги. Чиновники грубили, угрожали тюрьмой, выворачивали карманы, заставляли вспарывать подкладку одежды и обуви. Нервозность усиливалась ещё больше оттого, что японские портовые власти не пользовались немецким языком, а переселенцы не знали английского и японского.
Проверка и сдача паспортов проводились в салоне, все другие процедуры – в каюте. Без стука в каюту ворвался бой-японец, прикрепленный к нам на весь путь следования от Владивостока. Он небрежно бросил на койку бланки анкет и деклараций, сам же глазами впился в открытый чемодан и книгу на столе. Мы были предупреждены ещё во Владивостоке, что японские портовые власти особенно внимательно следят за провозом советских книг и газет, запрещают ввоз фотоаппаратов и биноклей. По словам нашего дипагента, за обнаруженную у 15-летнего сына советского дипломата книгу А. Фадеева «Разгром» всю семью дипломата продержали в порту Цуруга более шести часов. Поэтому появление портовых чиновников и подозрительная суета боя-японца, успевшего сунуть свой нос всюду, ещё больше создавали обстановку нервной напряженности, от которой становилось не по себе даже бывалому путешественнику, не говоря уже о таких новичках, как мы.
Первые впечатления о заграничных путешествиях обычно бывают самыми сильными и сохраняются в памяти на долгие годы. Так и у меня навсегда остались в памяти день первого приезда в Японию и разговор с паспортным чиновником.
Повертев в руках мой краснокожий советский паспорт, чиновник с деланной улыбкой спросил мою фамилию. Отвечаю: Иванов.
Чиновник расплылся в самодовольной улыбке, показывая неровный ряд собственных и вставных зубов: «Очень приятно, все вы Ивановы… Ха, ха, ха! Россия, – продолжал он, деланно улыбаясь, – есть страна Иванов и Ивановых… Ха, ха, ха!»
Это уже наглость. Понимай чиновника как хочешь: то ли в СССР много Ивановых, то ли все приезжающие русские подделываются под Ивановых. Стараюсь не подать вида, что возмущён этой грубой шуткой. А чиновник между тем продолжал беседу. Небрежно откинув в сторону мой паспорт, он приступил к беглому опросу по заполненной мною анкете. Умышленно путая порядок и смысл моих ответов на поставленные в ней вопросы, он, например, поинтересовался:
«Скажите, пожалуйста, господин Иванов, где вы учились, жили и работали в Москве: на улице Горького, на Арбате или на Лубянке?» И глаза чиновника, точно буравчики, впились в меня, стремясь обнаружить признаки замешательства. Дело в том, что на Арбате находился Генеральный штаб РККА, на Лубянке – НКВД.
Стараюсь отвечать в самом общем виде, без подробностей: «Я работал в Министерстве иностранных дел на Кузнецком мосту».
Ответ явно не устраивал чиновника. Взгляд его сразу погас, и он снова обратился к анкете, выискивая, чем бы ещё сбить меня с толку. Наконец, изрядно измотав своими уловками и нелепостями, всё с той же фальшивой улыбкой на лице чиновник задал последний вопрос: «Скажите, пожалуйста, господин Иванов, а как здоровье господ Неверова, Спальвина, Холодовича, Конрада? Это очень знаменитые профессора японского языка, ведь вы у них учились?»
И опять трудно догадаться сразу, чего больше в вопросе чиновника: неосведомлённости или хитрости. Дело в том, что известные профессора японского языка Спальвин и Неверов в прошлом действительно работали во Владивостоке и Харбине, но они давно уже умерли. Академик Н. И. Конрад, видный советский ученый и автор многих трудов о Японии, в то время не преподавал язык, а профессор А. А. Холодович вообще тогда в Москве не работал. Поэтому, не придавая значения двусмысленности вопроса, я ответил, что изучал японский язык у известного в Японии преподавателя К. А. Попова, дав к тому же понять чиновнику, что не намерен больше отвечать на подобные вопросы. И снова тот рассыпался неприятным, ехидным хохотом: «В России одни только Ивановы, Поповы (видимо, хотел сказать Петровы) да Сидоровы… ха, ха, ха!»
Так шаг за шагом опытный паспортный чиновник пытался по поведению, по ответам на самые неожиданные вопросы выявить политические взгляды, языковую и общую подготовку прибывшего в Японию советского человека.
После такого рода бесед началась изнурительная обработка нас чиновниками таможенной, пограничной, валютной, санитарной и других служб. Каждый из них старался выяснить интересующие его вопросы, а все вместе, что называется, выворачивали душу. Они выискивали улики и не останавливались перед провокациями.
Но и после выхода на берег, в течение всего пребывания в стране советский человек подвергался длительной и настойчивой обработке со стороны органов японской полиции, преследовавшей весьма неблаговидные цели. Одна из таких целей – путем угроз и давления запугать нашего человека, парализовать его деятельность, свести на нет полезность командировки в Японию Приведу такой пример.
До 1941 г. в порту Цуруга находилось советское консульство с минимальным штатом (один-два сотрудника). Япония, в свою очередь, имела такое же консульство в Чите. При советском консульстве в Цуруге работал переводчиком японец Номура, хорошо знавший русский язык По многим признакам можно было догадаться, что Номура тесно связан с местной полицией и подробно информирует её обо всех проезжающих через Цуругу советских гражданах. В 1941 г., в связи с ухудшением отношений между нашими странами, консульства в Цуругу и Чите были закрыты. Однако Номура продолжал выдавать себя за сотрудника советского консульства, регулярно встречал прибывавших из СССР пассажиров, помогал им в приобретении билетов и отправке багажа до Токио.
Когда портовые власти разрешали советскому пассажиру сойти с парохода на берег, к нему обычно подходил Номура. Представившись исполняющим обязанности советского консула, он старался вызвать на откровенный разговор, обычно задавая стандартный вопрос: «Как дела у нас на Родине?» Прямо так и говорил: «у нас на Родине». Большинство наших людей знали об этих «чудачествах» Номура и вели себя соответственно, но некоторые всё же попадались на его удочку. Надо сказать, что Номура хорошо знал обстановку в СССР: он регулярно слушал советское радио, обрабатывал прессу на русском языке, допрашивал советских рыбаков, если случалось, что они терпели бедствие на море и их прибивало к берегам Японии.
Иногда Номура совершал действия и поступки, трудно объяснимые для всех нас. Он охотно делился с приезжими из СССР последними новостями о событиях в мире и Японии, давал полезные советы, помогал своим знанием языка. Перед тем как посадить дипломата или другого нашего сотрудника в поезд, он покупал японскую газету и, передавая её, обращал внимание на ту или иную статью и добавлял: почитайте, для вас это будет интересно. Но нередко Номура делал такие заявления, которые могли привести в замешательство кого угодно.
Например, в сентябре 1941 г., когда группа советских работников возвращалась в Токио, Номура, вручая ей железнодорожные билеты, сказал, что до Токио можно ехать только северным маршрутом, так как японское командование готовится-де к войне в Южных морях и усиленно ведет переброску войск и боевой техники по южной дороге. Естественно, что это сообщение могло быть и умной дезинформацией, но и одновременно походило на правду. В словах и действиях Номура зачастую очень трудно было уловить, говорит ли он правду или провоцирует наших людей. Несомненно было одно, что, как опытному полицейскому, Номура, несмотря на строгий режим в стране, было разрешено общаться с иностранцами. Благодаря этому он точно знал, что за иностранец прибыл в Японию, в какой степени знает язык. И все же это был необычный японец и странный полицейский. Ещё об одном случае поведения Номура уже в дни войны я расскажу ниже.
Мой первый приезд в Японию совпал с рядом событий, оставшихся надолго в памяти. Япония продолжала войну в Китае и расширяла вооруженную экспансию в Азии. Одновременно она вела ожесточенную торговую и финансовую войну с империалистами США и Англии, готовую перерасти в вооруженное столкновение. В то же самое время блок фашистских государств, окончательно сложившийся после заключения в Берлине в сентябре 1940 г. «Тройственного пакта», лихорадочно готовился к нападению на Советский Союз.
Одним из памятных событий тех дней была встреча в конце апреля 1941 г. министра иностранных дел Японии И. Мацуока, возвратившегося из поездки в Германию, где он вёл переговоры с Гитлером и Риббентропом о согласованных действиях Германии и Японии на случай войны с Советским Союзом. По пути из Берлина в Токио Мацуока остановился в Москве, где 13 апреля состоялось подписание пакта о нейтралитете.
На аэродроме в Токио Мацуока и сопровождающим его лицам была устроена пышная встреча. За 30 минут до прибытия его самолета в аэропорту Ханэда собрались члены японского правительства, высокопоставленные военные чины, иностранные дипломаты, журналистский корпус. Германские дипломаты торжествовали, считая, что поездка Мацуока в Берлин – их победа. Как только самолет приземлился и подрулил к зданию аэропорта, немцы первыми устремились к нему. Впереди гордо, при всех орденах и регалиях, вышагивал немецкий посол генерал Отт.
Выйдя из самолета, Мацуока низко раскланялся со встречающими его представителями японской знати и генералами. Торжественная улыбка не сходила с лица главы японской дипломатии, выигравшего, как ему казалось, ответственный раунд переговоров. Армия журналистов и фоторепортёров дружно встретила появление Мацуока треском съёмочных камер, вспышками магния. Советский посол К. А. Сметанин, другие советские дипломаты, корреспондент ТАСС держались на дистанции официального приличия, не выказывая особого ликования по поводу приезда Мацуока.
Среди встречавших иностранных дипломатов и журналистов можно было увидеть и немецкого журналиста Рихарда Зорге, всегда в окружении иностранцев и японцев. Он выделялся своим деловым видом и приветливым взглядом, статной фигурой. Зорге немного прихрамывал. Как мы теперь знаем, это был обычный трудовой день советского разведчика. Вскоре после возвращения Мацуока в Токио Советскому правительству и командованию РККА из донесения Р. Зорге стало известно, что основной целью визита Мацуока в Берлин был сговор о военном разделе Советского Союза.