И вдруг разразился гром: все пришли в волнение, забегали, закричали, лавки закрылись. Мне сообщили об этом, и, хотя я не мог остаться равнодушным к тому, что накануне меня обвели вокруг пальца в Пале-Рояле, где меня даже просили сообщить моим друзьям в Парламенте, будто битва при Лансе настроила двор на умеренный и кроткий лад, хотя, повторяю, я был весьма уязвлен, я не колеблясь решил отправиться к Королеве, предпочитая всему исполнение долга. Это я и объявил Шаплену, Гомбервилю и канонику собора Богоматери Пло (ставшему ныне картезианским монахом), которые у меня обедали. Я вышел из дома в стихаре и накидке и едва добрался до Нового рынка, как меня окружила толпа, которая не кричала даже, а ревела. Я выбрался из неё, уверяя народ, что Королева решит дело по справедливости. На Новом мосту я встретил маршала де Ла Мейере, который командовал гвардейцами, и, хотя до этой поры противниками его были только мальчишки, осыпавшие солдат оскорблениями и камнями, он был в большом смущении, ибо видел, что со всех сторон собираются тучи. Маршал весьма мне обрадовался и убеждал меня сказать Королеве всю правду. Он предложил, что сам пойдёт со мной, чтобы её засвидетельствовать. Я, в свою очередь, весьма обрадовался его предложению, и мы вместе отправились в Пале-Рояль, сопровождаемые неисчислимой толпой, кричавшей: «Свободу Брусселю!»
Мы нашли Королеву в большом кабинете в обществе герцога Орлеанского, кардинала Мазарини, герцога де Лонгвиля, маршала де Вильруа, аббата Ла Ривьера, Ботрю, капитана её личной гвардии Гито и Ножана. Королева приняла меня ни хорошо, ни дурно. Она была слишком высокомерна и зла, чтобы устыдиться того, что сказала мне накануне, а Кардиналу недоставало благородства, чтобы испытывать неловкость. И, однако же, он показался мне несколько смущённым и пробормотал какую-то невнятицу, каковою, не решаясь сказать это прямо, он, видно, желал дать мне понять, что совершенно новые причины побудили Королеву принять решение об аресте магистратов. Я сделал вид, будто поверил всему, что ему заблагорассудилось мне наговорить, и сказал только, что явился исполнить свой долг, получить приказания Королевы и содействовать, насколько это в моей власти, успокоению и миру. Королева едва заметно кивнула головой, как бы в знак благодарности, но впоследствии я узнал, что она отметила, и притом с неудовольствием, мои последние слова, впрочем, совершенно невинные и даже вполне естественные в устах парижского коадъютора. Однако вблизи венценосцев иметь власть творить добро столь же опасно и почти столь же преступно, сколь и желать зла.
Нет ничего более опасного, нежели угодливость, когда к тому, кому стараются угодить, подкрадывается страх. Не желая испытать его, он готов поверить всякому утешительному слуху, который лишь мешает искоренить причины, этот страх породившие. Известия, приносимые каждое мгновение, заставляли попусту терять драгоценные минуты, в которых, можно сказать, заключено было спасение государства. Старый Гито, человек неумный, но преданный Королеве, вознегодовал ранее других и голосом ещё более хриплым, чем обычно, объявил, что не понимает, как можно себя усыплять при том, какой оборот дело приняло ныне. Он пробормотал сквозь зубы что-то, чего я не расслышал, но что явственно задело Кардинала, который не любил капитана. «Так что же вы предлагаете, господин де Гито?» — спросил он. «Я предлагаю, — резко ответил Гито, — вернуть им старого негодяя Брусселя, мёртвым или живым». — «Первое было бы несовместно ни с благочестием Королевы, ни с её осмотрительностью, — заметил я. — Второе могло бы прекратить беспорядки». Услышав это, Королева вспыхнула и вскричала: «Понимаю, господин коадъютор, вы хотите, чтобы я освободила Брусселя, но я скорее задушу его собственными руками! — И при последних словах, поднеся руки едва ли не к самому моему лицу, она добавила: — А тех, кто...» Кардинал понял, что Королева в ярости сейчас наговорит лишнего и, приблизившись к ней, что-то зашептал ей на ухо. Она овладела собой настолько, что, знай я её не так хорошо, как я знал, я поверил бы, будто она совершенно смягчилась.
Тут в кабинет вошел главный судья, смертельно бледный; даже в итальянской комедии мне ни разу не пришлось видеть, чтобы страх обнаруживали столь откровенно и смешно, как это сделал он, описывая Королеве ничего не значащие приключения, происшедшие с ним, пока он добирался от своего дома до Пале-Рояля. Подивитесь, прошу вас, сродству трусливых душ. До сей минуты всё то, что маршал де Ла Мейере и я высказали весьма энергически, на кардинала Мазарини произвело впечатление самое ничтожное, а Ла Ривьер вообще нимало не был взволнован. Но ужас главного судьи заразил их, проникнув в их воображение, в мысли и в сердце. Обоих вдруг словно подменили: они уже больше не смеялись надо мной, они признали, что дело заслуживает размышления, и, посовещавшись, позволили герцогу Орлеанскому, герцогу де Лонгвилю, канцлеру, маршалам де Вильруа и де Ла Мейере и коадъютору доказать им, что следует освободить Брусселя, прежде чем народ, который угрожает взяться за оружие, в самом деле за него возьмется.
В этом случае нам пришлось убедиться, что страху более свойственно совещаться, нежели принимать решения. Кардинал после дюжины невнятных предложений, одно другому противоречащих, придумал ещё отложить дело до завтра, а тем временем оповестить горожан, что Королева дарует свободу Брусселю при условии, если они разойдутся и не станут требовать его освобождения всей толпой. Кардинал добавил, что никто красноречивей и искусней меня не сумеет сделать такое объявление. Я заметил ловушку, но не мог её избежать, тем более что недальновидный маршал де Ла Мейере ринулся в неё очертя голову, увлекши, так сказать, с собой и меня. Он объявил Королеве, что выйдет со мной на улицы и мы сотворим чудеса. «Не сомневаюсь в том, — ответил ему я, — при условии, что Королева соблаговолит дать нам составленное по всей форме письменное обещание освободить узников, ибо я не пользуюсь таким влиянием в народе, чтобы он поверил мне на слово». Меня похвалили за скромность. Но маршал не ведал сомнений: «Слово Королевы стоит всех бумаг». Коротко говоря, надо мной посмеялись, и я поставлен был в жестокую необходимость разыграть самую жалкую роль, какая когда-либо доставалась на долю смертному. Я пробовал было возражать, но Королева вдруг удалилась в свою серую опочивальню. Герцог Орлеанский стал обеими руками, хотя и ласково, подталкивать меня к выходу, приговаривая при этом: «Верните спокойствие государству»; маршал увлёк меня за собой, а королевские гвардейцы, превознося меня до небес, восклицали: «Вы один можете помочь беде!» Я вышел из Пале-Рояля в своем стихаре и накидке, раздавая благословения направо и налево, но, как вы догадываетесь, это моё занятие не мешало мне предаваться размышлениям, сообразным затруднительному положению, в каком я оказался. И однако, я не колеблясь принял решение исполнить свой долг, проповедуя послушание и стараясь успокоить беспорядки. Единственная предосторожность, какую я намеревался соблюсти, — это ничего не обещать народу от своего имени, и только сказать, что Королева посулила мне освободить Брусселя, при условии, если возмущение будет прекращено.
Горячность маршала де Ла Мейере не оставила мне времени обдумать мои выражения, так как вместо того, чтобы сопровождать меня, как он мне предложил, он возглавил гвардейскую легкую конницу и ринулся вперед со шпагой в руке, крича во все горло: «Да здравствует Король! Свободу Брусселю!» Однако видевшие его оказались многочисленнее тех, кто его слышал, и потому людей, которых он подстрекнул своей шпагой, оказалось больше, нежели тех, кого он успокоил своим голосом. Раздались призывы к оружию. Напротив Убежища Слепых какой-то крючник замахнулся саблей — маршал уложил его выстрелом из пистолета. Крики стали громче, все бросились за оружием, толпа, следовавшая за мной от самого Пале-Рояля, не столько увлекла, сколько вынесла меня к площади Круа-дю-Тируар, и там я увидел де Ла Мейере, который схватился с большой группой горожан, раздобывших оружие на улице Арбр-Сек. Я бросился в гущу толпы, пытаясь разнять сражающихся, в надежде, что и та и другая сторона отнесутся с некоторым почтением хотя бы к моему облачению и моему сану. Я не вполне ошибся, ибо маршал, находившийся в большом затруднении, обрадовался предлогу приказать своим конникам прекратить стрельбу; горожане тоже перестали стрелять, довольствуясь тем, что заградили перекресток, но человек двадцать или тридцать из них, — вооружённые алебардами и легкими мушкетами, они вышли с улицы Прувель, — не оказали такой сдержанности, то ли не заметив меня, то ли не пожелав заметить; они внезапно атаковали верховых, пистолетным выстрелом перебили руку Фонтраю, со шпагой в руке державшемуся возле маршала, ранили одного из пажей, поддерживавших полы моей сутаны, а мне самому угодили камнем пониже уха, отчего я упал на землю. Не успел я подняться на ноги, как подручный аптекаря уставил мне в голову свой мушкет. Хотя он был мне вовсе не знаком, я счел за благо не показывать этого в такую минуту, наоборот, я сказал ему: «Несчастный! Если бы на тебя сейчас посмотрел твой отец...» Он вообразил, будто я близкий друг его отца, которого я меж тем никогда не видел. Полагаю, эта мысль заставила его всмотреться в меня внимательней. В глаза ему бросилось мое облачение, он спросил, не господин ли я коадъютор, и, получив утвердительный ответ, тотчас закричал: «Да здравствует коадъютор!» Все вокруг подхватили этот крик, бросились ко мне, и маршалу Ла Мейере довольно легко удалось отступить к Пале-Роялю, ибо я, чтобы дать ему выиграть время, направил свой путь в сторону рынка.
Все последовали за мной, и это пришлось весьма кстати, ибо свора старьевщиков оказалась вооружённой с головы до ног. Я улещивал их, уговаривал, бранил, угрожал, наконец мне удалось их убедить. Они сложили оружие, и Париж был спасён, ибо, останься оно у них в руках к наступлению темноты, которая уже сгущалась, город неминуемо подвергся бы разграблению.
Во всю жизнь мою не испытал я с такою силою чувства удовлетворения; оно было столь велико, что я даже не задумался о действии, какое оказанная мной услуга должна была бы произвести в Пале-Рояле. Я говорюдолжна была бы, ибо действие её было совершенно противоположное. Я отправился туда в сопровождении тридцати- или сорокатысячной толпы, которая следовала за мной, уже безоружная, и при входе встретил маршала де Ла Мейере, который, восхищённый тем, что я для него сделал, едва не задушил меня в объятиях. «Я безумец, я чурбан, — твердил он мне, — я едва не погубил монархию, вы её спасли. Идемте, поговорим с Королевой как подобает истинным французам и людям благородным, и запомним всё, как было, чтобы по нашему свидетельству к совершеннолетию Короля вздёрнули бы злодеев государства, бесстыдных льстецов, которые пытаются внушить Королеве, будто нынешняя смута не стоит выеденного яйца».
Последние слова этой речи, самой трогательной, патетической и красноречивой, которая когда-либо слетала с уст воина, он обратил к гвардейским офицерам и не повлёк, а почти что понёс меня на руках к Королеве. Войдя, он сказал ей, указывая на меня: «Вот человек, Государыня, которому я обязан жизнью, но которому Ваше Величество обязаны спасением своей гвардии, а может быть, и Пале-Рояля». Королева улыбнулась, но улыбкою, понять которую можно было по-разному. Я отметил это, хотя и не подал виду, но, чтобы помешать маршалу де Ла Мейере продолжать моё восхваление, взял слово сам. «Речь не обо мне, Государыня, — сказал я, — а о Париже, покорном и безоружном, который явился, чтобы припасть к стопам Вашего Величества». — «Париж весьма виновен и недовольно покорен, — возразила Королева с пылающим лицом. — Если он и впрямь неистовствовал так, как меня пытались уверить, мог ли он укротиться в столь короткий срок?» Маршал, который, как и я, понял, что кроется в тоне Королевы, вспыхнул и выбранился. «Государыня, — промолвил он, — благородному человеку не подобает льстить вам в минуту крайности, до какой дошло дело. Если вы сегодня не вернете свободу Брусселю, завтра в Париже не останется камня на камне». Я открыл было рот, чтобы подтвердить слова маршала, но Королева замкнула мне его, с насмешливым видом приказав: «Подите отдохните, сударь, вы много потрудились».
Так я покинул Пале-Рояль, и, хотя я был, можно сказать, взбешён, я до самого своего дома не проронил ни слова, которое могло бы озлобить народ. Между тем меня поджидала бесчисленная толпа, которая принудила меня взобраться на крышу моей кареты, чтобы рассказать о том, что я делал в Пале-Рояле. Я сказал, что сообщил Королеве, как народ явил покорность её воле, возвратив оружие туда, откуда взял его, и не взяв его оттуда, откуда уже готов был взять, и Королева, довольная таким послушанием, объявила мне, что лишь подобным способом от неё можно добиться освобождения арестованных. Я присовокупил к этому всё, что полагал способным успокоить чернь, и мне это удалось без труда, потому что близился час ужина. Это объяснение покажется вам смешным, однако оно справедливо — мне пришлось наблюдать, что в Париже во время народных возмущений самые отчаянные головы не желают, по их выражению, «припоздняться».