Испуганные обыватели, устрашённые маскарадным видом африканцев, сначала прятались, потом, убедившись, что они «совсем не страшные», успокоились.
В Одессе было сравнительно спокойно. Работали театры, синема, клубы. Музыка играла в городских садах.
Бои шли где-то далеко. В магазинах доставали из тайников запрятанные на всякий случай товары. В кафе, у Робина, у Фанкони, сидели благополучные спекулянты и продавали жмыхи, кокосовое масло, сахар…
На бульварах, в садовых кафе подавали камбалу, только что пойманную. В собраниях молодые офицеры, просрочившие свой отпуск, пили крюшон из белого вина с земляникой. Они были полны уверенности в будущем, чокались, поздравляли друг друга с грядущими победами, пили то за Москву, то за Орёл, то без всякого повода. Потом теряли эквилибр и стреляли из наганов в люстру.
Из комендантского управления за ними приезжали нарядные и корректные офицеры и увозили куда-то.
В это время у меня шли гастроли в Доме артистов.
Внизу было фешенебельное кабаре с Изой Кремер и Плевицкой, а вверху — карточная комната. Я пел там ежевечерне. Однажды вечером, разгримировавшись после концерта, я лег спать. Часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Я встал, зажёг свет и открыл её. На пороге стояли два затянутых элегантных адъютанта с аксельбантами через плечо. Они приложили руки к козырьку.
— Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащёв просит вас пожаловать к нему в вагон откушать бокал вина.
— Господа! — взмолился я. — Три часа ночи! Я устал, хочу отдохнуть!
Возражения были напрасны. Адъютанты были любезны, но непреклонны. На всякий случай они старательно поправляли кобуры с револьверами.
— Его превосходительство изъявил желание видеть вас, — настойчиво повторяли они.
Сопротивление было бесполезно. Я оделся и вышел. У ворот нас ждала штабная машина.
Через десять минут мы были на вокзале. В огромном пульмановском вагоне, ярко освещённом, сидело за столом десять-двенадцать человек. На столе — грязные тарелки, бутылки вина, цветы… Всё скомкано, смято, залито вином, разбросано. Из-за стола быстро и шумно поднялась длинная, статная фигура Слащёва. Огромная рука протянулась ко мне.
— Спасибо, что приехали. Я большой ваш поклонник. Вы поёте о многом таком, что мучает нас всех. Кокаину хотите?..
— Нет, благодарю вас.
— Лида, налей Вертинскому! Ты же в него влюблена!
Справа от Слащева встал молодой офицер в черкеске.
— Познакомьтесь, — хрипло бросил генерал. — Юнкер Ничволодов.
Это и была Лида, его любовница, женщина, делившая с ним походы, участница всех сражений, дважды спасшая ему жизнь. Худая, стройная, с серыми сумасшедшими глазами, коротко остриженная, нервно курившая папиросу за папиросой.
Я поздоровался. Только теперь, оглядевшись вокруг, увидел, что посредине стола стояла большая круглая табакерка с кокаином и что в руках у сидящих были гусиные перышки-зубочистки. Время от времени гости набирали в них белый порошок и нюхали его. Привезшие меня адъютанты почтительно стояли в дверях.
Я внимательно взглянул на Слащёва. Меня поразило его лицо. Длинная, белая, смертельно белая маска с ярко-вишневым припухшим ртом, серо-зелёные мутные глаза, зеленовато-чёрные гнилые зубы.
Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными, молочными струйками.
Я выпил вина.
— Спойте мне, милый, эту… — Он задумался — «О мальчиках»… — «Я не знаю, зачем»… — Его лицо стало на миг живым и грустным. — Вы удивительно угадали, Вертинский. Это так верно, так беспощадно верно. Действительно, кому? Кому это было нужно? Правда, Лида?..
На меня взглянули серые русалочьи глаза.
— Мы все помешаны на этой песне, — тихо проговорила она. — Странно, что никто не сказал этого раньше.
Я попытался отговориться:
— У меня нет пианиста…
— Глупости. Николай, возьми гитару! Ты же знаешь наизусть его песни! И притуши свет. Но сначала понюхаем…
Генерал набрал в нос большую щепотку кокаина. Я запел.
Высокие свечи в бутылках озаряли лицо Слащёва — страшную гипсовую маску с мутными, широко выпученными глазами. Его лицо дергалось. Он кусал губы и чуть-чуть раскачивался.
— Вам не страшно? — неожиданно спросил он.
— Чего?
— Да вот, что все эти молодые жизни… псу под хвост! Для какой-то сволочи, которая на чемоданах сидит!
Я молчал. Он устало повел плечами, потом налил стакан коньяку.
— Выпьем, милый Вертинский! Спасибо за песню!
Я молча выпил. Он встал. Встали и гости.
— Господа, — сказал он, глядя куда-то в окно. — Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать! А вот он умеет! — Слащёв положил руку на моё плечо. — А ведь с вашей песней, милый, мои мальчики шли умирать! И ещё неизвестно, нужно ли это было? Вы правы!
Гости молчали.
— Вы устали? — тихо спросил он.
— Да… немного…
Он сделал знак адъютантам и сказал:
— Проводите Александра Николаевича!
Адъютанты подали мне пальто.
— Не сердитесь, милый! — улыбаясь, сказал генерал. — У меня так редко бывают минуты отдыха! Вы отсюда куда едете?
— В Севастополь.
— Ну, увидимся! Прощайте! — и подал мне руку.
Я вышел. Светало. На путях надрывно и жалостно, точно оплакивая кого-то, пронзительно свистел паровоз.
