Герцог де Бофор, которого разум был много ниже посредственного, видя, что Королева подарила своей доверенностью кардинала Мазарини, впал в самый необузданный гнев. Он отверг щедрые знаки милости, предложенные ему Королевой, и в тщеславии своем выказывал свету все приметы оскорбленного любовника; он не церемонился с Месьё, в первые дни Регентства дерзко обошелся с покойным принцем де Конде, а позднее вывел его из терпения, открыто поддержав против герцогини де Лонгвиль герцогиню де Монбазон, которая, правду сказать, оскорбила первую лишь тем, что предала гласности, то ли сочинив сама, то ли просто показав другим, пять писем, будто бы писанных г-жой де Лонгвиль к Колиньи. Г-н де Бофор, желая заручиться сторонниками в своих действиях против Регентши, первого министра и принцев крови, создал заговор из людей, которые все окончили безумием, но и в ту пору уже не казались мне здравомыслящими: то были Бопюи, Фонтрай, Фиеск. Монтрезор, который, наружностью напоминая Катона, отнюдь не походил на него поведением, присоединился к ним вместе с Бетюном. Первый был близким моим родственником, со вторым меня связывали довольно дружественные отношения. Оба принудили г-на де Бофора искать во мне соучастника. Я выслушал его посулы с почтением, но не поддался на них; я даже имел объяснение о том с Монтрезором, которому сказал, что обязан Королеве парижским коадъюторством, и милость эта достаточно велика, чтобы удержать меня от любого сговора, какой мог бы быть ей неугоден. А когда Монтрезор возразил мне, что я ничем не обязан Королеве, ибо она сделала лишь то, что было во всеуслышание приказано ей покойным Государем, да и вообще милость оказана была мне в ту пору, когда Королева никого ничем не жаловала, а попросту никому ни в чем не отказывала, я ответил ему так: «Позвольте мне забыть всё, что может умалить мою благодарность, и помнить лишь то, что способно её усугубить». Слова эти, как позднее уверял меня Гула, были переданы им кардиналу Мазарини, которому они пришлись по вкусу. Он повторил их Королеве в тот день, когда был арестован герцог де Бофор. Арест этот произвел много шуму, однако вовсе не в том смысле, в каком был бы должен, и, поскольку он положил начало возвышению министра, которому, как вы увидите из дальнейшего моего повествования, принадлежит в пьесе главная роль, я полагаю необходимым рассказать вам об этом несколько более подробно.
Вы уже видели, что партия, образованная при дворе герцогом де Бофором, состояла всего лишь из четырёх или пяти меланхоликов, которых можно было заподозрить в сумасбродных планах; впечатление это и впрямь напугало кардинала Мазарини, а может быть, дало повод притвориться, будто он напуган. Полагать можно было и то и другое, несомненно лишь одно: Ла Ривьер, пользовавшийся уже большим влиянием на герцога Орлеанского, сообщая Кардиналу разного рода известия, пытался внушить ему страх, дабы тот заставил Месьё избавиться от Монтрезора, которого Ла Ривьер ненавидел; принц де Конде также приложил все старания, чтобы устрашить Кардинала из опасения, как бы герцог Энгиенский, нынешний принц де Конде, не вздумал искать поединка с г-ном де Бофором, как это едва не случилось во время ссоры герцогинь де Лонгвиль и де Монбазон. Орлеанский дворец и Отель Конде, объединённые общими интересами, в мгновение ока обратили в посмешище спесь, заслужившую друзьям герцога де Бофора прозвище «Кичливых»; в то же время они очень ловко воспользовались многозначительностью, какую герцог де Бофор, как это свойственно тем, в ком тщеславие превосходит ум, при всяком случае старался придать любому вздору. Заговорщики кстати и некстати держали совет, назначали бесполезные встречи, даже выезды на охоту окружали таинственностью. Кончилось дело тем, что их арестовал в Лувре капитан личной гвардии Королевы Гито. «Кичливые» были изгнаны кто куда, и по всему королевству было объявлено, что они умышляли на жизнь Кардинала. Я никогда не придавал этому веры, ибо против них не нашлось ни свидетелей, ни доказательств, хотя большую часть тех, кто состоял на службе рода Вандомов, долгое время продержали в заточении. Воморен и Гансевиль, с которыми я сотни раз беседовал об этом предмете во времена Фронды, клялись мне, что это злейшая ложь. Первый был капитаном личной гвардии герцога де Бофора, второй его конюшим. Маркиз де Нанжи, кавалерийский полковник, не помню, какого полка, Наваррского или Пикардийского, ненавидевший Королеву и Кардинала по причине, которую я вам не замедлю изложить, дней за пять или шесть до ареста г-на де Бофора весьма склонялся к тому, чтобы вступить в заговор «Кичливых». Я отговорил его от этой затеи, сказав ему, что влияние моды, столь заметное во многом, ни в чем не сказывается столь сильно, как в отношении королевской милости или опалы. Бывают времена, когда опала подобна огню, очищающему от всех пороков и освещающему все добродетели, но бывают и такие, когда человеку порядочному не пристало её на себя навлекать. Я убеждал Нанжи, что нынешние времена принадлежат к последнему роду. Я обратил ваше внимание на это обстоятельство, чтобы вы представили себе положение дел сразу после кончины покойного Государя. С этого мне и следовало бы начать, но нить повествования увела меня в сторону.
К чести кардинала де Ришельё должно признать, что он взлелеял два замысла, которые я нахожу такими же обширными, как замыслы Цезаря и Александра. Мысль сокрушить протестантскую партию родилась у моего дяди, кардинала де Реца, мысль схватиться с могущественным Австрийским домом не приходила в голову никому. Кардинал де Ришельё воплотил первую и ко времени своей смерти много успел в осуществлении второй. Доблесть принца де Конде, который в ту пору был ещё герцогом Энгиенским, помешала Королю воспрепятствовать этим деяниям. Знаменитая победа при Рокруа обеспечила королевство защитой столь же надежной, сколь громкой была слава, какой она его покрыла, — лавры её увенчали ныне царствующего Короля ещё в колыбели. Король, отец его, не любивший и не уважавший Королеву, свою супругу, умирая, учредил при ней Совет, чтобы ограничить власть её Регентства; он назначил в Совет кардинала Мазарини, канцлера и господ Бутийе и де Шавиньи. Поскольку лица эти, будучи клевретами кардинала де Ришельё, пользовались общей ненавистью, они тотчас после смерти Короля были осмеяны всеми лакеями во всех закоулках Сен-Жерменского дворца; окажись у герцога де Бофора хоть малая толика ума, не будь епископ Бовезский глупцом в митре, и захоти мой отец принять участие в делах, эти подручные Регентства были бы неминуемо изгнаны с позором, а память кардинала де Ришельё, без всякого сомнения, с нескрываемой радостью осуждена Парламентом.
Королева была любима благодаря своим злоключениям куда более, нежели за свои достоинства. Её постоянно преследовали на глазах у всех, а страдания у особы её сана заменяют великие добродетели. Всем хотелось верить, будто она наделена терпением, личину которого очень часто надевает безразличие. Словом, от неё ждали чудес, и Ботрю говаривал, что она уже их творит, ибо даже самые отъявленные ханжи позабыли её былое кокетство.
Герцог Орлеанский хотел было заявить права на Регентство, и Ла Фретт, состоявший у него на службе, посеял тревогу в Сен-Жермене, явившись туда час спустя после смерти Короля с двумястами дворян, приведённых им из его владений. Тогда я потребовал от Нанжи, чтобы он предоставил в распоряжение Королевы полк, которым он командовал и который стоял гарнизоном в Манте. Он привёл его в Сен-Жермен; туда же направился и гвардейский полк; Короля привезли в Париж. Месьё удовлетворился званием правителя королевства. Принц де Конде был объявлен главой Совета. Парламент утвердил Регентство Королевы, однако ни в чем его не ограничил; все изгнанники были возвращены, все узники выпущены на свободу, все преступники оправданы, те, кто были отрешены от своих должностей, получили их обратно, всех осыпали милостями, отказа не было ни в чём, и между прочим г-жа де Бове получила позволение строиться на Королевской площади. Не помню только имени того, кому дан был на откуп налог на мессы. Всеобщее благоденствие, казалось, служит надежным залогом преуспеяния отдельных лиц; нерушимое согласие королевской семьи обеспечивало покой внутри страны. Битва при Рокруа на долгие века сокрушила могущество испанской пехоты; имперская кавалерия не могла устоять против веймарцев. На ступенях трона, откуда суровый и грозный Ришельё не столько правил смертными, сколько их сокрушал, появился преемник его, кроткий, благодушный, который ничего не желал, был в отчаянии, что его кардинальский сан не позволяет ему унизиться перед всеми так, как он того хотел бы, и появлялся на улицах с двумя скромными лакеями на запятках своей кареты. Ну не прав ли я, говоря вам, что человеку порядочному не пристало быть не в ладах с двором в такие времена? И не прав ли я был, посоветовав Нанжи не ссориться с ним, хотя, несмотря на услугу, оказанную им в Сен-Жермене, он был первым, кому отказали в ничтожном вознаграждении, какого он домогался? Я помог ему его получить.
Вас не должно удивить, что все были поражены, когда герцога де Бофора заключили в тюрьму при дворе, где из темниц только что выпустили всех без изъятия, но вас, без сомнения, удивит, что никто не обратил внимания на проистекшие отсюда следствия. Эта суровая мера, взятая в пору, когда власть была столь мягкой, что её как бы вовсе не замечали, произвела весьма заметное действие. В обстоятельствах, которые я вам описал, ничего не стоило эту меру применить, и, однако, в ней усмотрели геройство, а всё геройское снискивает успех, ибо, обладая величием, оно не выглядит злодейством. На поступки министров, даже самые необходимые, зачастую ложится тень злодейства, оттого что для свершения их они вынуждены осиливать препятствия, преодоление которых неизбежно навлекает на них зависть и ненависть. Но если министрам представляется случай совершить важный поступок, ничего не сокрушая, ибо помех на их пути нет, а это бывает весьма редко, он окружает их власть чистым, безгрешным блеском, лишенным дурной примеси, и не только укрепляет эту власть, но впоследствии помогает им поставить себе в заслугу не только всё, что они совершают, но и всё то, от совершения чего они воздерживаются.
Видя, что Кардинал арестовал того, кто тому пять или шесть недель с небывалой пышностью сопроводил в Париж Короля, воображение всех поражено было почтительным изумлением; помню, что Шаплен, а он был человек вовсе не глупый, неустанно восхищался этим великим событием. Все почитали себя обязанными первому министру за то лишь, что он не бросал каждую неделю кого-нибудь в тюрьму, и приписывали мягкости его натуры все случаи, которыми он не воспользовался, чтобы содеять зло. Надо признать, что кардинал Мазарини весьма искусно поддерживал свой успех. Он всеми способами старался показать, что его вынудили принять такое решение, что советы Месьё и принца де Конде одержали в душе Королевы верх над его мнением. Назавтра после ареста г-на де Бофора, он стал еще более терпимым, учтивым и доступным. Вход к нему был совершенно свободный, получить аудиенцию ничего не стоило; обедать с ним можно было запросто, как с любым частным лицом; он во многом отказался даже от той важности, с какою держатся обыкновенные кардиналы. Словом, он вёл себя так ловко, что возвысился над всеми в ту самую пору, когда все полагали себя его ровней. Удивляет меня то, что принцы и другие вельможи, которым их собственные интересы повелевали быть прозорливее людей обыкновенных, более других оказались слепы. Месьё мнил себя на особом положении; принц де Конде, привязанный ко двору своей алчностью, желал ему верить. Герцог Энгиенский был ещё в том возрасте, когда охотно почиют под сенью лавров; герцог де Лонгвиль открыл было глаза, но для того лишь, чтобы снова их смежить; герцог Вандомский был слишком счастлив, что отделался всего лишь изгнанием; герцог Немурский был ещё ребенком; герцогом де Гизом, только что возвратившимся из Брюсселя, правила мадемуазель де Понс, а он полагал, будто правит двором; герцог Буйонский воображал, что ему со дня на день возвратят Седан; виконт де Тюренн был более нежели удовлетворён, командуя веймарской армией, герцог д'Эпернон был счастлив, что ему возвратили губернаторство и должность в армии; маршал де Шомбер всю свою жизнь держался того, что входило в силу при дворе; герцог де Грамон был рабом двора, а господа де Рец, де Витри и де Бассомпьер не шутя полагали себя в милости, поскольку не томились ни в тюрьме, ни в изгнании. Парламент, избавленный от кардинала де Ришельё, его попиравшего, воображал, будто с приходом министра, каждый день заверявшего палаты, что Королева намерена следовать только их советам, настал золотой век. Духовенство, всегда подающее пример угодничества, проповедовало его другим под именем послушания. Вот как случилось, что в одно мгновение все оказались мазаринистами.