Смиренно молю вас не удивляться тому, что рассказ мой столь мало искусен и, напротив, столь беспорядочен — если, излагая различные части, его составляющие, я и прерву иной раз нить своего повествования, я неизменно буду верен той искренности, какой требует моё к вам почтение. Я ставлю своё имя на этом труде, чтобы лишний раз взять на себя обязанность ни в чём не погрешить против правды, не приуменьшая её и не преувеличивая. Ложное тщеславие и ложная скромность — вот два подводных рифа, которых редко случается избегнуть тем, кто берётся описывать историю собственной жизни. В минувшем веке это счастливо удалось президенту де Ту, в древности их благополучно миновал Цезарь. Я надеюсь, вы поверите мне, что я не стал бы сопрягать эти великие имена со своим собственным, не будь чистосердечие той добродетелью, в которой позволительно и даже похвально желать состязаться с великими.
Я веду свое происхождение от старинного итальянского рода, прославленного во Франции. В день моего рождения в маленькой речке, протекающей во владениях Монмирай в Бри, где моя мать произвела меня на свет, выловили громадную белугу. Я не столь высокого о себе мнения, чтобы почитать себя достойным предзнаменования, и не стал бы упоминать это обстоятельство, если бы в пасквилях, сочинённых впоследствии против меня, о нём не говорилось как о предвещанье смуты, зачинщиком которой меня пытались объявить, а стало быть, моё умолчание могло бы показаться преднамеренным...
Я доверился Аттиши, брату графини де Мор, и просил его воспользоваться моими услугами в первом же случае, когда ему приведётся обнажить шпагу. Он обнажал её часто, и мне не пришлось ждать долго. Он просил меня передать его вызов Мельбевилю, гвардейскому полковнику-знаменщику, который пригласил секундантом Бассомпьера, того, что окончил свои дни заместителем главнокомандующего императорской армией, покрытый воинской славой. Мы дрались на шпагах и пистолетах позади монастыря Миноритов в Венсеннском лесу. Я ранил Бассомпьера ударом шпаги в бедро и выстрелом в руку. Он, однако, будучи старше годами и сильнее меня, выпадом с левой ноги выбил оружие у меня из рук. Потом мы разняли наших друзей, которые оба были тяжело ранены. Поединок этот наделал много шума, но не произвел действия, на которое я рассчитывал. Генеральный прокурор начал было расследование, но приостановил его по ходатайству наших родных; таким образом я остался при моей сутане и одной дуэли...
Мать её дозналась об этом, она уведомила моего отца, и меня без долгих разговоров отправили в Париж. Разлученный с ней, я надеялся найти утешение у г-жи Дю Шатле, но она, состоя в любовной связи с графом д'Аркуром, видела во мне мальчишку и как над мальчишкой откровенно посмеялась надо мной в присутствии графа д'Аркура. Я не простил этого графу и бросил ему вызов в театре. На другое утро мы бились за предместьем Сен-Марсель. Нанеся мне удар шпагой, которая, впрочем, только оцарапала мне грудь, он стал меня теснить; потом поверг меня на землю и без сомнения одержал бы надо мной верх, если бы во время нашей схватки не выронил шпагу. Я собирался поразить его в спину, но он был много сильнее и старше и, навалившись на меня, так сдавил мои руки, что я не мог исполнить своё намерение. В таком положении мы оставались некоторое время, не в силах одолеть друг друга. «Встанем, — наконец сказал он мне, — нам не пристало вступать врукопашную. Вы славный малый, я питаю к вам уважение и готов признать, что не давал вам повода искать со мной ссоры». Мы уговорились рассказать о поединке маркизу де Буази, племяннику графа и моему другу, но скрыть его от других, чтобы не повредить г-же Дю Шатле. Меня это вовсе не прельщало, но человеку порядочному, как было отказаться? Об этой истории толковали немного, да и то лишь по нескромности Нуармутье, который, узнав о ней от маркиза де Буази, разгласил её в свете; но и это не повлекло за собой преследования, и я остался при своей сутане и двух дуэлях.
Позвольте мне, прошу вас, сделать тут небольшое отступление о природе ума человеческого. Вряд ли можно было найти в мире сердце более великодушное, нежели у моего отца, — я решаюсь назвать его твердынею добродетели. И однако же, несмотря на описанные дуэли и любовные похождения, он по-прежнему делал всё, чтобы посвятить Церкви душу, наверное, менее всех на свете пригодную для служения Богу: особенная привязанность к старшему сыну и надежды на архиепископство Парижское, принадлежавшее членам нашей семьи, толкали его к этому. Сам он этого не чувствовал и не сознавал, я готов даже поклясться, что и он поклялся бы от чистого сердца, будто единственным его побуждением в этом случае была боязнь опасностей, какими грозила моей душе военная стезя; вот сколь справедливо утверждение, что заблуждаться более всего свойственно как раз благочестию. Разнообразные ошибки проникают под его покров и прячутся под ним; оно оправдывает всевозможные химеры, и самые добрые намерения не способны стать на его стезе порукою безгрешности. Словом, несмотря на всё, что я вам поведал, я оставался особой духовного звания; впрочем, это продолжалось бы недолго, не случись происшествия, о котором я вам сейчас расскажу.